Архимандрит савва (тутунов): церковь

Я буду слушать твою чушь, если у тебя седая борода

– Почему мы боимся быть обычными людьми с нормальными человеческими проявлениями, а ищем во всем подряд какие-то духовные смыслы?

– Проще надо ко всему относиться. Дело в том, что наша духовная литература порой играет с нами дурную шутку. Ведь это всё тексты, написанные монахами и для монахов. А монахи древности и средневековья писали те книги, в которых отражены их духовные упражнения: их уровня и того церковного, монастырского контекста, в котором они жили. Не всегда это подходит не только мирянам, но даже монахам нашего времени, потому что довольно часто мы даже понятия не имеем, что это были за духовные упражнения.

Вот Иоанн Лествичник пишет о смирении. Мы читаем с восторгом и упоением, но привносим в это понятие свое значение, может быть даже ошибочное, неверное, опасное. А потом жалобы: Лествичник в депрессию ввел. Лествичник тут ни при чем. Он писал свою книгу, имея в виду конкретных людей, своих современников – синайских монахов. Ему и в голову не могло прийти, что его книгу станут читать миряне, тем более женщины с детьми на руках или даже светские священники. Мы не берем в расчет такие очевидные вещи и потому сами себя мучаем.

Архимандрит Савва Мажуко. Фото: Facebook

И здесь огромное поле работы для современных публицистов и богословов: нормальным современным русским языком проговорить те опыты, которые составляют самую суть христианской жизни. Если хотите, это работа переводчика со средневекового церковного на современный язык. И в этом усилии мы сами находим адекватный язык для разговора на эти тончайшие темы. Современный христианский публицист должен позволить себе это благородное служение – создавать язык благовестия, понятный современнику.

То, о чем я пишу – это попытка показать, что о духовных вещах можно говорить современным языком. И мне хочется разбудить авторов, которые тоже бы экспериментировали с языком, воцерковляли современный язык. И не нужно бояться этого дела.

Говоря о языке, я не имею в виду только литературу, речь разговорную или письменную. Это еще и язык жестов, стиль общения, приемлемые формы взаимоотношений между христианами, какие бы иерархические ступени они ни занимали. Этот поиск для нас жизненно важен, потому что из-за приверженности старым формам мы теряем вечно молодое содержание. Мы сами обкрадываем себя!

Как говорят проповедь в обычной церкви? Теми словами и интонациями, которыми нормальные люди не говорят: «Так давайте же и мы последуем подвигу мучеников Галактиона и Епистимии, оставим все и возблагодарим…» – мы же так не разговариваем! Сегодня это звучит очень фальшиво! А если интонация фальшивая, значит, и содержание этой речи, как бы прекрасна и правдива она ни была, вызовет у человека с тонким чутьем отторжение, потому что люди не терпят вранья!

Особенно люди молодые к этому чувствительны. Они видят на амвоне странно одетого мужчину, который несет пафосную чушь. И не верят. И так и воспринимают священника – как дурилку картонную.

К сожалению, это так. Но мы прикипаем к этим формам, и это приводит очень часто к некоторой «духовной шизофрении», когда ты здесь один, а дома другой. Или к манипуляциям, связанным с теми же самыми формами: я буду тебя слушать, если у тебя длинная седая борода, какую бы ты чушь ни нес.

Фото: Свято-Никольский мужской монастырь г. Гомель / Facebook

Есть YouTube-канал «Воспитание детей. Православный взгляд». 50 000 просмотров – для религиозной программы что-то неслыханное! Сидит бармалей какой-то, сам себя рукоположивший, в схимнической шапке, на фоне икон и несет такую пургу, что минуты достаточно, чтобы просто упасть в обморок. 50 000 просмотров! Но у него «товарный вид»: длинная седая борода, он говорит загадочно, он схимник, – то есть это раскрученный бренд, трогающий чуткое сердце потребителя.

У меня был недавно случай. На улице подошла ко мне женщина во дворе монастырском: «Батюшка, у меня вопрос…», – и тут идет мимо отец Павел наш, а у него седая борода. И она говорит: «Ой, извините! Я у батюшки спрошу!» – и тут же переключилась на «настоящего батюшку». Мошенники и самозванцы очень четко понимают вес этих брендовых маркеров, и просто с помощью эксплуатации этих форм они сводят людей с ума. А это неправильно.

«Телеграмма». Ролан Быков, 1971 год

Мой любимый советский режиссер — это Ролан Быков. Поэтому первый фильм, о котором я хочу рассказать, — «Телеграмма». При всей внешней невзыскательности и простоте это картина невероятной красоты.

Когда читаешь дневники Ролана Быкова, чувствуешь, что у него
удивительно нежный взгляд на мир. Думаю, что это один из самых «софийных»
режиссеров советского кино. Он на жизнь смотрит с нежностью. Причем с
нежностью не приторной, не слащавой, как это иногда бывает, а с грустной. Он
чувствует человеческую испорченность, даже ту испорченность, которая
присутствует в детях. Он видит трагизм этого мира и с невероятной любовью
рассказывает о нем. Интересно, что в фильмах Быкова удивительно играют дети,
они раскрываются. Говорят, он гениально умел с ними ладить и обладал особым
талантом в работе с детьми.

Мне кажется, «Телеграмма» — лучший фильм этого режиссера. Он начинается совершенно необыкновенно, как раз в стиле Ролана Быкова. Здесь все прекрасно: и сюжет, и актеры. Кроме красивой семейной истории, в фильме — зарисовки предновогодней Москвы 70-х годов. Там даже есть священник, который спешит по зимним улицам с елочкой. Для меня это еще и воспоминания о моем советском детстве, которое было прекрасно.

Я не буду говорить о сюжете, чтобы не сбить интригу. Нужно
просто спокойно сесть и погрузиться в эту картину, и в какой-то момент вы
устанете улыбаться. Потому что на лице постоянно будет тихая спокойная улыбка. А
может быть, даже выступят слезы.

Разговор в конце фильма между мамой и 12-летней дочкой.

Аккумулятор благодати

В отличие от безбрачного епископата, высшего духовного сословия, приходское духовенство – это не просто священники, но ещё и их семьи – жёны и дети. К членам семей священников предъявляются особые требования, причём характер этих требований таков, что батюшка всю жизнь находится словно под перекрёстным огнём, который ведётся с различных позиций – со стороны иерархии и со стороны народа.

По остроумному замечанию Василия Розанова, священник для прихожан – это мешок благодати. Очень точно подмечено! Многие батюшки согласятся с Розановым, потому что с горечью замечают, что верующие нами просто пользуются как «накопителями благодати», «аккумулятором божественных энергий». И совсем не важен ты сам, твоя жизнь, интересы, достижения или проблемы – вот тут покропи, здесь благослови и малого помажь маслицем – сколько с нас?

В гениальном романе Грэма Грина «Сила и слава» рассказана история католического священника, который продолжает своё служение в период мексиканской революции. Мы хорошо помним, что стало с Русской Церковью после 1917 года, но похожие события проходили в это же время в Мексике: закрывались монастыри, церковные школы, священники были поставлены вне закона, и многие из них – казнены просто за совершение литургии.

Герой Грэма Грина тайно посещает деревушки, чтобы отслужить мессу, покрестить детей, помолиться за усопших. Только рассказ не о подвижнике, а о «пьющем падре», у которого даже есть дочь от случайной связи. Это глубоко несчастный, одинокий и невероятно уставший человек. Меня поразил эпизод, когда этот священник, несколько суток пробиравшийся к деревне через душные тропические леса без сна, пищи и отдыха, приходит, наконец, к людям и просто хочет поспать. Но крестьяне скорее будят его, чтобы он успел покрестить, исповедовать и отслужить мессу, потому что слышно, что скоро подойдут войска и священника, скорее всего, схватят и расстреляют, а у нас тут дети некрещеные. А падре всё умоляет: спать, спать… Но соглашается сначала совершить требы.

Вы думаете, такое безжалостное и потребительское отношение к священнику свойственно только безграмотным мексиканским крестьянам? Им нет дела до его одиночества, их не волнуют его грехи и проступки, с него нужно просто получить порцию благодати, а потом – хоть расстреляйте, раз вам надо! У русского человека, и это не редкость, отношение к священнику тоже магическое: это источник благодати, и качество этого сосуда не очень важно, главное, правильно эту энергию туда закачать, а потом корректно извлечь. Магия всегда амбивалентна, всегда с двойным дном – притягивает и отталкивает

Священник – это хорошо, но лучше его избежать, держаться подальше, но не сильно удалённо. Поэтому «батюшка, благословите» соседствует с опасением, чтобы поп дорогу не перешёл.

Один товарищ меня спрашивал:

– А если собрать полный самолёт батюшек, тогда уж он точно не разобьётся?

И откуда такие идеи у людей даже образованных?

Первый и единственный раз, когда мои студенты сдали мне вовремя эссе, был тот день, когда я неудачно пошутил:

– Кто не сдаст работу к четвергу, прокляну!

Написали все, даже заболевшие! И откуда столько религиозного ужаса в светском вузе! Неожиданно! Никогда так не делайте!

Жизнь как общение

Вот если мы говорим о молодежных движениях — этот клуб возник в 2010 году, если говорить о церковных реформах, как следствие того, что Святейший в какой-то момент начал говорит, чтобы на приходах занимались не только проповедью, требами и совершением служб (хотя это — главное), но и работой с молодежью, социальной работой и так далее. Отсюда — ряд настоятелей, в том числе и владыка Кирилл как наместник Донского монастыря решили создать какие-то клубы, ячейки, где можно общаться.

Собственно, это общение — это и есть часть нашей церковной жизни. Если мы встретились в воскресенье, пообщались, даже совместную трапезу провели, а потом разбежались и до следующей недели забыли друг о друге, а потом снова встретились, с любовью, с радостью, со всей дружбой только в воскресенье — то где здесь церковная жизнь? Это просто наши встреча раз в неделю или два раза в неделю.

Мне кажется, церковная жизнь должна быть во всем: в том, что мы общаемся, в том, как мы общаемся.

Мы с нашей приходской молодежью недавно ходили на большую экскурсию «Москва купеческая». Не только экскурсовода послушали, но и друг с другом поговорили. К сожалению, я после этого убегал на встречу, иначе после этого посидели бы еще, чаю попили.

Архимандрит Савва (Тутунов) на встрече с молодежью своего прихода

Простые люди ближе к жизни

– Любой человек, глядя на таких деток, глядя на безвинные страдания, наверное, хотя бы раз в жизни задавался вопросом: «Господи, как же так?». Вам приходилось когда-нибудь сомневаться в Боге?

– Нет, у меня никогда таких проблем, честно говоря, не было, потому что воспитывался я среди очень простых людей. Я вырос в районе, который у нас называется Сельмаш – это заводской район, бандитский. И периодически выступаю в роли переводчика между двумя разными мирами – миром интеллигенции, рафинированной, и миром этих простых заводских людей, которые не понимают трагизма и проблем, которыми мучаются интеллектуалы и «изощренцы», как мы их называем – люди, которые привыкли к каким-то высоким эстетским образцам. С другой стороны, интеллектуалы не понимают, чем мучаются эти простые люди!

Вы знаете, я просто видел, как моя бабушка или прабабушка, мама, дедушка, отец реагировали на какие-то жизненные сложности, на болезни и так далее – я никогда не видел ни примеси ропота или какого-то протеста. Люди принимали тяжелые обстоятельства как должное, потому что это жизнь. У кого-то должны рождаться такие дети – значит, у меня родился. Здесь есть какая-то очень мудрая простота, мне кажется.

– Получается, простые люди ближе к жизни?

– Да, вы правильно сказали, они ближе к жизни. Эти простые люди, особенно люди, которые знали бедность и голод, они очень ценят само то, что они живы. Сам факт. С этого факта, с переживания того, что ты жив, начинается любая философия.

Я недавно читал о Николае Рыбникове – это один из моих любимых советских актеров. Помните, «Весна на Заречной улице», «Девушка без адреса»? Он поет знаменитую песню: «Когда весна придет, не знаю…». Так вот его в 11 лет с мамой эвакуировали, в 1941 году, в безопасный город Сталинград… Никто тогда не знал, чем это закончится. И когда город поливали огнем, жители просто хаотично переправлялись через реку, кто как мог. Этот 11-летний мальчик, который не умел плавать, хватался за борта лодок, ему отбили руки, пытаясь его отцепить, потому что лодки были перегружены, но он все равно цеплялся, держался и как-то переплыл реку.

Меня потрясла его фраза, когда он вспоминал об этом событии. Он говорил, что после этой переправы его так распирает жажда жизни, что он не может никак надышаться, нажиться никак не может! Это признание дорогого стоит.

Мне кажется, Господь иной раз нас одергивает, чтобы мы бросили гоняться за иллюзиями, за такими, как карьера, деньги, признание, слава, а пережили сам факт того, что мы живы.

Простые люди, которые кожей переживают, что живут, они, может быть, не способны это отрефлексировать, но они в восторге от этого!

Замечательный французский писатель Эрик-Эммануэль Шмитт недавно издал книгу очень исповедального характера. Может быть, в литературном отношении она слабая, но… просто я всегда подозревал, что он – христианин! В этой книге он говорит о том, как обрел веру. От своей праздной парижской жизни он решил предаться экстремальному туризму и уехал в Сахару на экскурсию. И там заблудился, отбившись от их экспедиции… Он сутки с небольшим провел один среди песка и неба и в этом ужасе он обрел Бога. И вот этот писатель тоже признается, что его биография началась с момента, когда он в детстве начал задумываться и вдруг пережил открытие о том, что он жив. Мне кажется, нужно держаться за это – за то, что ты жив, за то, что кто-то жив.

Мертвое не умирает

Христианин не нуждается в особой «прививке от горя». Если он христианин. Удивительно, что нашего православного современника могут шокировать вещи, которые совершенно естественно встретить именно среди церковных людей, и об этом говорит не столько глубинное богословие, сколько сама атмосфера церковной жизни.

На воскресной всенощной я всегда подпеваю хору, когда поются Непрочны. Это пасхальные стишки про путешествие жен-мироносиц ко гробу Спасителя. В каждом тропаре — про гроб, саван, погребение и мертвеца, — но зато как весело поют! Это что-то невероятное!

Христианское отношение к смерти и горю совсем не философское, как может показаться. Не принято у нас погружаться мыслью в бренность бытия и превратности судьбы, хотя и это бывает крайне полезно. Вместо философской серьезности — почти скоморошья веселость, которая просто обезоруживает, оставляя недоумение в сердцах непосвященных граждан.

Надо когда-нибудь написать отдельную книгу о гробах и нежном обращении с ними. Старичок Адольфович никогда не закрывал входную дверь. Да к нему никто и не заходил: вся улица знала, что у деда в зале торжественно стоит вместительный гроб, выкрашенный кокетливой голубой краской. Если к гробу применимы эпитеты «веселый» и «озорной» — то это о таком славном произведении. Гроб — вещь в быту незаменимая, он обязан не только быть под рукой, но и радовать глаз.

Построил храм, выпилил крест и Голгофу. Памяти священника Алексея Иродова

Старенькая матушка Серафима жила на пятом этаже хрущевки. Скромная старушка всем была хороша, но изводила соседей регулярным обновлением своего гроба, который держала под кроватью. Временами матушка примеривалась и находила, что гроб усыхал и был узок в плечах. Его торжественно «на весь подъезд» сбывали с рук и так же торжественно втаскивали наверх гроб «на вырост» к ужасу впечатлительных соседей.

В нашем женском монастыре преставилась схимница Паисия. Умерла без спроса и невпопад. Мать Минодора только вернулась из города и читала над покойницей Псалтирь, успевая при этом мыть пол и ворчать на схимницу:

— Что это ни за работа! Прыязжаю сюды: полы не мытыя, бульба не варана, эта ляжыць!

Можно пускаться во всякие богословские глубины, но мне кажется, что у прежнего поколения христиан без всяких богословских штудий держалось здоровое и веселое отношение к лишениям и смерти, потому что Церковь лечит горе Пасхой, а она в каждой нашей службе, в каждой молитве, в каждом обряде.

Сидим в монастырской трапезе, едим пироги:

— Эх, только бы до антихриста не дожить!

— Не рви сердце!

— Как не рвать? Он же нас всех поубивает!

— И что? Через неделю опять воскреснем!

Это они так шутят? Нет, это они так разговаривают.

Откуда эта простота и веселость? Видимо, от ощущения, что ты уже умер, а мертвое не умирает. Об этом лучше всех сказал наш пасхальный богослов апостол Павел:

«Вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге» (Кол 3:3).

Если искать самое сильное духовное упражнение, если нужна «прививка от горя», для христианина нет более важной темы для жизни и размышления:

мы уже умерли и живы навсегда жизнью Христовой!

То, что человек умер, не значит, что его нет.

Быть однажды — быть навсегда.

— Это понятно, но столько смертей, и мы как христиане…

— Кто из нас мы и где из них я?

Потому что — вот стоят старичок Адольфович и матушка Серафима и искренне не понимают: чего мы все так суетимся и паникуем?

— Мы все умрем!

Нашли чем удивить! Пожил, слава Богу, вот и помирай!

— Как вы так можете?

— Это не я, это старичок Адольфович и матушка Серафима.

А сам я честно и самоотверженно боюсь. Хоть сам уже и умер (собственно, как и вы), но для порядка и ради приличия тоже суечусь и паникую. Ведь вокруг, действительно, очень много горя — было, есть и будет, — а наш самый главный христианский секрет не все могут понять и принять.

Перед пречистыми очами Божиими мы все уже умерли и воскресли, но еще не родились. И я, и храбрый Паша, и схимник Макарий — нет, не были, а вечно есть.

Пока Бог смотрит на нас, мы живы.

Пока Бог любит нас, мы есть.

Четки как мерило Церкви?

Проблема субкультуризации Православия с точки зрения отца Саввы не слишком болезненна. Например, во Франции, где он родился и вырос, по его словам, «Православие само по себе является неким гетто — приход не связан с внешним миром». Это не мешает молодым людям внешне ничуть не отличаться от своих нецерковных сверстников.

Трудность начинается не с субкультуризации, а когда церковная община навязывает человеку некий образ жизни:

— Церковь приемлет очень многое. Если мы говорим, что православный молодой человек должен быть только в кирзовых сапогах, с четками а-ля монах, рюкзачком, молитвословом и засаленными волосами — то это становится проблемой. Но то, что такие люди есть… их не надо принимать? Не думаю, что считается, будто мерилом Церкви является такой молодой человек.

Православный человек не носит галстук. О благочестии

Архимандрит Савва (Мажуко)

Я вижу, что христианство – это больно. Мы часто говорим, что христианство – это радость, откровение и благодать, но кроме всего прочего, христианство приносит человеку боль, и мне очень странно, почему так происходит. Некоторые источники этого чувства вполне благородны, потому что как любое творчество сопряжено с болью, так и христианство несет в себе определенную боль, но есть такие моменты, которые связаны с болью ненужной. Мне бы хотелось привести пример, оттолкнувшись от Евангелия от Марка, которое является моим любимым Евангелием, поскольку в нем очень много признаков человечности Христа, Его нежности, доброты, сочувствия.

Христос говорит: “Мне жалко вас”. Так вот мне бывает жалко людей, которые понапрасну терпят боль от религии. Например, моя приятельница как-то сказала: “Отец Савва, я смотрю на своих подруг, которые меня пригласили на праздник, как они танцуют, как им хорошо в ресторане, как они вкусно кушают. Я, единственная из них христианка, сижу и думаю, Господи, есть же люди на свете нормальные, что же меня угораздило в церковь-то пойти, не могу нормально ни порадоваться, ни пофлиртовать, ни потанцевать, потому что вечером надо прийти домой и вычитать правила, а вот я хотела причаститься, курицу я не буду есть, а может быть, съесть или облизать?”

Мне кажется, масса таких сложностей связаны с разными стилями благочестия. Мать Мария (Скобцова) написала в 30-е годы замечательный текст о типах религиозной жизни. Я размышлял над этим текстом и незаметно для себя начал с ней спорить, потому что реальность тех стилей благочестия, которые я вижу как священник, несколько иная. Я говорю о том, что мы имеем дело с обломками сословных стилей благочестия.

Например, на прошлой неделе мой дьякон брезгливо обмолвился относительно нашего звонаря, который пришел при полном параде по поводу годовщины свадьбы: “Отец Савва, у него на шее удавка, православный человек не станет носить галстук”. Сколько я ни пытался доказать дьякону, что это всего лишь галстук, он стоял на том, что это “символ масонской удавки”. Или татуировки. Говорят, их набивают, потому что это сатанизм. Не сатанизм, это просто глупость. Не надо подверстывать под эти глупые вещи богословское обоснование. Говорят, в православии нельзя брать в крестные людей других религий. Но в царской семье было принято брать крестных из католиков, из лютеран.

Стиль благочестия, характерный для крестьянства, пролетариата или дворянства, не абсолютен. И слава Богу, что сейчас нет сословного общества, но сословные предрассудки достаточно сильны до сих пор, в частности, это проявляется, когда говорят, что православный обязан быть монархистом. Эта мысль тревожна, потому что если вы ждете возвращения монархии, вы ждете возвращения сословного общества. А что такое сословное общество? Корнея Чуковского выгнали из гимназии за низкое происхождение, был такой указ “о кухаркиных детях”. Самуил Яковлевич Маршак поступил в гимназию только потому, что тот один еврейский мальчик, который мог по разнарядке учиться в этом классе, заболел.

Наша задача – формирование нового стиля благочестия, в основе которого признанное и благословенное разнообразие различных форм благочестия. Все эти проблемы, которые мы обсуждаем – злые бабки, какие-то обряды, русский язык в церкви – все это связано с тем, что мы никак не можем выйти из облака сословий.

Проще младенческого лепета…

— У Вас есть какие-то любимые места из Евангелия, которые особенно трогают?

— Таких очень много. Я скажу честно, что Евангелие – это книга, которую я боюсь читать. Для меня это всегда — подвиг. Сегодня утром я открывал Евангелие, и всегда это для меня определенное усилие. Оно связано не с тем, что я себя заставляю как-то… Просто это — событие, я так скажу.

Меня особенно трогает Евангелие от Марка: там есть вещи, которых у других евангелистов вы, наверное, не встретите — такие детали человечности Христа, которые просто меня иногда доводили до какого-то онемения, даже не минутного.

Например, Христос молится над дочерью Иаира, Он воскрешает ее из мертвых, совершив это эпическое чудо, совершенно потрясающее, немыслимое, ни с чем не сравнимое, и потом говорит: «Вы же дайте ей кушать, вы же покормите девчонку». Это настолько трогательно!

Или в том же Евангелии от Марка ученики принимают людей — такая странная деталь, что у апостолов тоже были такие «приемные часы», и когда они устали от людей, Христос им говорит: «Идите, отдохните, потому что вы целый день трудились, целый день были на людях, вам нужен отдых». Понимаете, это человеческое участие, оно меня очень сильно трогает.

Есть замечательный фильм, по-моему, начала 60-х годов — «Дом, в котором я живу», там еще снимался актер Земляникин. Фильм потрясающий, я его очень люблю! Еще в детстве меня потрясла там одна сцена, когда парень, которого играет Земляникин, приходит с фронта в отпуск, узнает, что его девушка любимая – здесь, в соседней квартире. И он бежит ее навестить, а она от бессилия даже не может открыть ему дверь. Он прибегает домой, хватает банку консервов, маме говорит: «Мама, она же голодная!» Это такая фраза, и она так сказана! Это может, наверное, понять человек, который пережил голод другого, как свой собственный.

Христос, когда Он переживает за девочку, которая не кушала, или за уставших учеников или голодных людей…Такое ощущение, что Он сам этот голод сейчас пережил намного ярче, чем их собственный голод и немощь, их усталость. Если говорить о Христе, Кто Он и какой – вот Он такой. Разве можно найти какие-то подходящие слова, чтобы что-то еще к этому добавить? Понимаете, если говоришь о Нем, то нужно говорить очень простые вещи. Евангелие именно таково – оно очень простое. Эта простота даже иногда пугает, потому что оно гораздо мудрее любой философии, любых Гуссерлей и Хайдеггеров. И в то же самое время, оно проще младенческого лепета – именно в этом его подлинность и глубина, которая пугает и делает немым.

— Вы упомянули о «единоборстве» с Толстым. А единоборство с Евангелием — возможно?

— Это особая книга… Евангелие – книга, которая тебя всегда кладет на лопатки! И все равно ты вступаешь с ней в единоборство, зная, что проиграешь. Но это очень хороший проигрыш, светлый, радостный проигрыш, радостный провал. Обнадеживающий провал!

Беседовала Валерия Михайлова

Заглянуть в бездну

Пока меня не было, в 1092 году, в славном городе Полоцке случилось страшное: ночью жители слышали топот целой армии всадников, безумная конница неслась по улицам, оставляя следы копыт на песке, но никого не было видно — в городе неистовствовал невидимый враг. Всякий, кто выходил на улицу, умирал в страшных муках. Спаслись только те, кто не покидал дома. Об этом нашествии сообщает Нестор-летописец. Тогда полочане думали, что на них напали навьи — то ли духи умерших, то ли вампиры — людям было так страшно, что они даже не старались справиться о социальном и мифическом происхождении таинственных врагов.

«Полоцкие навьи» — так назвали историки это странное происшествие, а этнографы предположили, что таким образом в летопись попала история о разгуле эпидемии в средневековом городе. Про вирусы тогда не знали, медицина делала первые шаги, но то, что с человеком навсегда, в какую бы эпоху он ни жил, летописец передал хорошо — ужас внезапно разверзшейся бездны.

Патологоанатомы о работе в пандемию: что происходит на самом деле

В 2020 году в наш благополучный мир вновь пришли навьи. Столько смертей, столько разговоров о неизбежном, что воздух насквозь пропитался тревогой.

— Это не должно было с нами случиться! Мы ведь так хорошо шли и все делали правильно!

— И поверили в свою неуязвимость!

До каких бы вершин ни дошел прогресс, человек никогда не перейдет положенных ему рубежей. Я однажды начался и однажды закончусь, мне не выплескать свою биографию ни в одну, ни в другую сторону. Хотя живой всегда уверен, что смерть — это так далеко, что хотя и доходят до нас вести, что в Сомали, говорят, неспокойно, а на Камчатке вулкан — мало ли чего бывает там, за горизонтом!

И вдруг повеяло смертью так близко, что мы не сразу и поняли. Каждому взрослому известно это чувство загробного холода, когда беда и смерть так близко, словно касается кожи. Не грохот тяжелых призрачных подков за дверью, а совсем близко, так что ничто не защитит.

Один школьник рассказывал, как из-за какой-то чепухи поругался с учительницей и, рыдая, пошел сводить счеты с жизнью. Он уже решился на последний шаг, но вдруг замер в ужасе. Как спасся, уже не помнит.

Что же ты там увидел?

— Я заглянул в бездну!

Пока ты здоров и тебя окружает спокойная и сытая жизнь, кажется, что и бездны-то никакой нет и в мире все так уютно, что даже скучно. Только это все ложь.

Благополучие опьяняет. Скажите пьяному: «Опять напился?» — обидится: «Да я как стеклышко!» Намекните благополучному о его благополучии — оскорбится, потому что приличному человеку положено быть обиженным и недовольным.

Дети, которые не танцуют под музыку

— Интересно, что в книге с бодрым названием «Апельсиновые святые. Записки православного оптимиста» перваяи последняя статьи связаны с темой смерти. Это неслучайно?

— Так получилось, что все три книги, которые я выпускал, редактировали без меня. Я писал только тексты, а что с ними дальше происходило – это уже политика издателей. Так что, когда я увидел, что я – оптимист, то долго смеялся! Потому что я не оптимист совсем. Я реалист, скорее.

— Почему?

— Потому что оптимизм – это некоторая крайность, как и пессимизм, а жизнь в своей цельности протекает где-то в другом месте. Может быть, вы со мной согласитесь, если я скажу, что настоящее произведение искусства — в кино или в литературе — трогает тогда, когда сюжет складывается на грани слез и смеха, когда высвечивают что-то настоящее. Настоящая реальность там, где предел трагичного и комичного. Где-то они сходятся, и на стыке этих двух векторов появляется то, что по-настоящему трогает. Да, жизнь трагична, мы все умрем, это закон. Мы все это знаем. И это прекрасно!

— Я знаю многих людей, которые просто об этом не думают, закрывают глаза на смерть и страдания и прекрасно живут.

— Я думаю, что в таком случае человек сам себя ограничивает

Зачем себя ограничивать в таком интереснейшем опыте, прекрасном опыте? Как раз на этом обрыве себя проявляют самые глубинные человеческие интуиции, самые подлинные, понимаете? Если ты живешь очень комфортной жизнью, прячешься от боли и от радости, ты себя чего-то очень важного лишаешь

Фото: Гомельская епархия

— Для чего от радости-то прятаться?

— А мы ведь радости тоже боимся, радости в полный голос, это нам тоже недоступно. Совсем недавно у нас был праздник для детей из малообеспеченных семей, мы на Рождество его всегда устраиваем. Делали небольшой концерт для малышей, и меня удивило, что, когда играла музыка, очень веселая, дети не танцевали…

— Сколько им было лет?

— Первый – шестой класс — такая «разбежка». Они не танцевали, потому что они уже немножко покалечены школой. Ведь это так здорово, когда играет музыка, и человек сразу начинает танцевать! Я вчера шел на презентацию книги, и на пешеходном переходе мы ждали зеленого света светофора, а вдали играл живой оркестр – выдували медь, терзали барабаны. «Очи черные», как сейчас помню, играли. И девушка прямо на пешеходном переходе, ожидая зеленого света, принялась танцевать. Это было так здорово! Если бы я не носил подрясник, я бы тоже танцевал.

Так что мне было обидно за тех деток, потому что никто из взрослых не показал им, что можно танцевать.

— Почему существует этот запрет, на Ваш взгляд – запрет на выражение эмоций, на радость, на горе?

— Потому что мы живем в тесном мире. Вы знаете, на самом деле человеку нужно очень много места, а мы вынуждены себя ограничивать, потому что мы живем в маленьких квартирках, домах, ездим в тесном транспорте, носим тесную одежду. Чем мне нравится священническая одежда – она широкая, как будто в штору завернулся, в этом есть какой-то простор. С одной стороны, это какое-то ограничение, с другой стороны, тебе это позволяет сделать широкий шаг что ли, и широкий жест. Я не думаю, что закрытость людей в больших городах — это какая-то трагедия. Это просто зарисовка из нашей реальности…

Эти крайние точки спектра – их не нужно бояться, тем более, что никто из нас их не избежит. Вуди Аллен говорил: «Я смерти не боюсь, просто я хотел бы в этот момент отсутствовать». Конечно, это каламбур, но, с другой стороны, я считаю, что надо присутствовать! Потому что смерть — это часть моей биографии, и это нужно пережить.

Конечно, хорошо такое говорить, когда ты здоров, и тебе кажется, будто у тебя еще есть очень много времени

Знаете, мы постоянно проводим на большие праздники Литургию для наших инвалидов, детей-инвалидов. Она всегда совершается в будний день, когда в церкви практически нет людей. И вот представьте, вся церковь наполняется покалеченными детками: кто-то не умеет разговаривать, у кого-то ДЦП, у кого-то аутизм, кто-то дергается, кто-то на колясочке – ходить не может. Вот они с родителями приезжают, и весь храм — в этих детках и в этих родителях.

Вы знаете, для меня это всегда откровение. Я любуюсь, глядя на родителей и на детей, потому что им не нужно одергивать себя и рефлексировать по поводу тех людей, которые стоят рядом, оправдывать себя как-то или же стыдиться своего ребенка, стыдиться его болезни. Они здесь совершенно открыты, они среди своих, они с таким восторгом смотрят на своих детей, с таким восхищением! Эти мамы по-настоящему гордятся своими детьми. Ребенок, который не может два слова сказать нормально, но она им гордится, она счастлива, что он есть! Он есть – и для нее это бескрайне много.

Верующий человек – всегда тайна. О вере и религии

Деление на верующих и религиозных для меня довольно условно. Верующий человек – это тот, кто пережил личную встречу со Христом. Но когда мы произносим эту фразу, мы понимаем, что это уже модный бренд, запущенный в среду христиан, которых называют либеральными.

Верующий человек – опять же, я отталкиваюсь от личного опыта, – не обязательно религиозен, но религия – это язык веры, там, где вера достаточно интенсивна, она требует быть проговоренной, и проговаривается не только в словах, но в жестах, в паломничестве, например. Я знаю много людей, которые бросили все и пошли, им это было необходимо, и там, в паломничестве, переживают эту встречу. В этом и есть связь религии и веры.

Иногда бывает только религия, потому что у человека есть потребность в знаках, в “игре в бисер”, это очень увлекает. У меня был приятель, который много лет служил священником, а потом признался мне, что не верит в Бога, и через какое-то время оставил сан. Но вместе с этим он говорил мне, что очень любит служить литургию. Так бывает.

С другой стороны, люди так хитро устроены, что вот мы говорим о том, что вера начинается с личной встречи, а где гарантия, что человек не попал в тренд? Сейчас модно говорить о встрече, о дружбе, о Другом, человек этим увлекся, и для него это – игра в бисер, в слова, в критику религиозных плебеев, им бы только свечки ставить.

Верующий человек – это всегда тайна, всегда дар. Может быть, он пережил эту встречу, а может, у него синдром Стендаля и он себе что-то надумал. Хотя мне кажется, одно другому не мешает, можно и надумать, и встретиться. Все тайна. Чем больше я живу, тем меньше у меня получается ответов.

Фото: spbda.ru