Патриарх тихон и церковь в хх веке. лекция протоиерея георгия митрофанова

В этот день мы должны ощущать себя в Церкви

Оно неповторимо согласно церковной традиции. Крещение во имя Пресвятой Троицы осуществляется только один раз в жизни. В этот праздник мы должны вспомнить о том, что мы уже призваны к тому, чтобы быть христианами и до этого праздника, и во время этого праздника, и после этого праздника.

Быть христианином – это значит жить во Христе и со Христом. Именно благодаря тому, что в момент, когда мы вспоминаем сейчас праздник Крещения, в тот день много веков назад Христос, войдя в воды Иордана, освятил их, и стало возможным то уникальное крещение, через которое прошли мы все и через которое до Христа не могли пройти даже лучшие из людей, ученики Иоанна Крестителя.

Это таинство стало возможным для нас, мы приобщились к этому таинству в Церкви. В этот день мы должны ощущать себя в Церкви, а не в иордани стоящими или бросающимися в очередную воду крещенскую или Богоявленскую, и не развлекающимися созерцанием таких энтузиастов, от которых больше отдает нормами ГТО и экстремальными видами спорта, чем духовной жизнью.

Ведь все это – торжество плоти, попирающее торжество духа, который мы должны ощущать именно в единстве со Святой Троицей, в единстве церковном. Святая вода в данном случае является видимым физическим знаком того, что так или иначе Христос присутствует в нашей жизни постоянно.

tatmitropolia.ru

«Христианами нас делает поражение»

— То есть, чтобы не люди были в Церкви, а Церковь в людях?

— Да. Надо помнить, что мы — Церковь Христова и Христом до сих пор еще живы. Я  хотел бы процитировать одного из самых обезбоженных и в то же время одного из самых жаждавших Бога писателей ХХ века, Эрнеста Хемингуэя: «Христианами нас делает поражение».

Когда мы уже поняли, что наша культура, наш народ, мое образование, мой социальный статус, мое состояние, я сам, как таковой, ничего не стоим в этом мире сами по себе, начинается поиск того, что может наполнить жизнь смыслом, поиск Христа.

Мы находимся на развалинах исторической России, которая уже не возродится. Если бы я не был христианином, для меня это было бы катастрофой. Но я — христианин. Я рад тому, что я в Церкви, которая, выйдя в своем земном виде изуродованной, исковерканной из предыдущей эпохи, остается все-таки Церковью Христовой.

А у многих людей создается иллюзия принадлежности к великой стране, которой нет.

— «Россия, которую мы потеряли»?

— Да мы ее не потеряли, куда она денется. Она считала себя великой, а оказалась просто большой. В какой стране еще так кроваво, долго, всеобъемлюще преследовали христиан? А мы сидим в состоянии перманентной триумфальности: ведь у нас столько мучеников! Но ведь этим надо не гордиться, этого надо стыдиться.

— А мне кажется, не триумфальность, а наоборот, разговоры о том, что все плохо. Но плохо в силу внешних непреодолимых обстоятельств, и с этим ничего поделать нельзя.

— Когда я был ребенком, вышел фильм Ролана Быкова «Айболит-66». Так вот там Айболит, оказавшись в Африке, вместе со своими зверушками поет песню: «Это очень хорошо, это очень хорошо, что пока нам плохо!»

Это очень по-русски. Нет идеи личной ответственности.

Не выгорают, потому что никогда и не горели

–  То есть зерно выгорания лежит уже задолго до того, как священник начинает общаться с паствой?

–  Понимаете, выгорание может быть трагедией, а может пройти совершенно незаметно для выгоревшего священника, просто стать естественным процессом. Он не выгорал, а, собственно, и не загорался. Он не горел, он пришел работать в качестве ритуально-бытовой обслуги, изначально на это запрограммированной.

И, даже пройдя духовную школу, он ограничивается минимумом познаний, которые позволяют ему создавать ощущение, что он может быть обслугой более привлекательной, чем другой священник: что-то сказать, что-то изобразить. Вот почему одной из жутких проблем священников является невольное лицедейство.

Когда понимаешь, что такой, как есть, ты мало напоминаешь священника и начинаешь подражать кому-то, особенно священникам авторитетным, старшим. Начинается жуткая ролевая игра в священника, которая не может не опустошать.

Нет ни опыта церковной жизни, ни богословского образования, уж тем более,  богословской культуры.

А самое главное, он не понимает, что для того, чтобы остаться священником, нужно жить духовной жизнью. У него этой духовной жизни еще не сформировалось у самого. Он без этой жизни продолжает свое служение.

–  Тогда получается, что выгорание – удел немногих, только тех, кто горит внутри?

–  Да! Поэтому выгорающие священники вызывают во мне гораздо больше не только сочувствия, но уважения, чем те, которые вот так вот идут, не выгорая, потому что у них в душах никогда ничего и не горело. Другое дело, что этот процесс, конечно, будет меняться исторически. Но сейчас мы видим очень печальную картину: выгорание священника – процесс, которого очень сложно избежать многим из нас.

Я вот выгорел или нет? Трудно сказать. Но то, что я уже не такой, как был раньше, это прекрасно понимаю. В чем-то я стал лучше, в чем-то хуже, наверное, трудно об этом говорить. Но, понимаете, значительная часть наших священников даже не доразвилась до выгорания, и это самое страшное. Эти люди профнепригодны. В каждой профессии есть профнепригодные люди.

Не может быть врачом человек, который не выносит вида мертвеца и при виде крови падает в обморок. С первого же курса таких людей отчисляют, либо они сами уходят, и это совершенно естественно. Да, канон запрещает рукополагать людей в священный сан, организм которых, например, отторгает вино. Но это то, что касается внешних, физиологических проявлений человека. Но ведь могут быть и духовные противопоказания.

–  Какие могут быть духовные противопоказания? Если представить такого духовного врача, выдающего справку абитуриентам?

–  Психиатрический диагноз, например. Существует хорошая система тестов, которая помогает выявлять людей, склонных негативным зависимостям.

–  Алкоголь может быть попыткой сбежать от выгорания?

–  Что касается пьянства, то это явление сопровождало историю нашего духовенства, как и всего нашего народа. Оно усилилось в 19-м веке, когда в деревенских приходах появились образованные священники. Они были отчуждены от мужицкой среды и были чужими в дворянской среде. У людей с духовными запросами, с более высоким уровнем культуры была полная изолированность, которая стала очень серьезной проблемой.

И только на рубеже 19-20 веков, в городах, прежде всего, когда образованное духовенство постепенно входило в разряд интеллигенции, священник стал свой в общении с учеными, общественными деятелями, офицерами, врачами, и дети у него интеллигенты. А в деревнях изолированность сохранялась, и деревенские священники из-за этого пили, конечно, гораздо больше. Вот эта типовая для русского человека анестезия в духовенстве срабатывала особенно, тем более, что спиртное было постоянно под рукой.

–  У священника может быть депрессия? Настоящая медицинская депрессия?

–  А почему же нет? Он же не перестает быть человеком, вот в чем одна из его проблем.

Без Европы нет России и Русской Церкви

— Что в эти дни, скажем так, вызывает у вас уныние и что дает надежду? 

— Еще с ранних школьных лет для меня были отдохновением поездки в парки Павловска и Царского Села. Это такой живой, воплощенный символ той самой России, которую мы потеряли. В период 90-х годов на краткий миг возникло ощущение, что это может вернуться. В советское время я жил надеждой, что возрождение все же наступит, а пока я буду вести жизнь в Церкви, которая является единственной хранительницей духовной, культурной, исторической, и вообще подлинной жизни. Сейчас я понимаю, что этого уже при моей жизни не случится. Общества у нас по-прежнему нет, а Церковь стала государством в государстве.

Я сейчас выскажу слова, многих смущающие и раздражающие. Для меня очевидно одно, Православная Церковь существовала преимущественно в кельях монастырей, в храмах, но мы никогда не заботились о том, чтобы сделать христианской повседневную жизнь православных русских людей. 

Впервые об этом стали задумываться в период синодальный, имперский. А что это означало? Это означало одно. Святой Владимир ввел Россию в мир христианской цивилизации, европейской цивилизации, частью которой — возможно, лучшей на тот момент — была и Византия. Потом мы от этого пути отошли и превратились в какой-то жуткий православный каганат под пятой ордынских ханов. Затем неожиданно Петр Великий попытался нас вернуть в мир христианской цивилизации. 

Для меня в России синонимом христианизации жизни является европеизация. Чем дальше от Европы — тем дальше от христианства.

— Ну на что у вас есть надежда? Не бывает же так, чтобы не было ее. 

— Христианами нас делает поражение. Когда мы понимаем, что никто, кроме Христа, нас не спасет. А как Он будет нас спасать? Он не придет сразу, пройдя по всем позициям, не поднимет всех ковидных, не решит всех наших проблем, не воскресит христиан и мусульман, недавно погибших в карабахском конфликте. Ничего этого не случится, потому что это нам Он завещал этот мир христианизировать. 

А значит, каждый из нас, понимая свою неспособность исцелять, воскрешать, преображать страну, мир и Церковь, должен осознать свою роль в той малой церкви, где его приход, его семья, люди, которых Господь посылает ему на жизненном пути, и хотя бы с ними построить добрые, христианские отношения. 

Поэтому нас спасет экклезиология Евангелия. Она очень проста. «Где двое или трое соберутся во имя Мое, там Я посреди них». Вот это неискоренимо, это уничтожить нельзя.

Фольклорная тусовка в одном ряду с Макдоналдсом

— Почему так получилось?

— Потому что в Церковь влились люди, не понимавшие, ни что такое Церковь, ни что такое служение священнослужителя. Они увидели еще одну структуру, в которой можно сохранять у себя привычное идеологически зомбированное сознание, исполненное разного рода фобий, не брать на себя ответственность.

Можно, изменив только риторику, достигать командных должностей, не имея ни серьезного образования, ни серьезных знаний, ни серьезного профессионализма, просто паразитируя на недоразвитых религиозных потребностях наших духовно и психологически дезориентированных современников.

— Эти потребности изменились за 25 лет?

— К сожалению, для подавляющего большинства приходящих в храмы до сих пор внешнее ритуально-обрядовое благочестие, я бы даже сказал, благолепие, является альфой и омегой церковной жизни. Чего стоят, например, эти богословски бессмысленные и нравственно кощунственные крещенские купания. В рядах этих купальщиков кого только не найдешь.

Яркий пример того, что нас воспринимают как составную часть экзотически-фольклорной тусовки, призванной разнообразить наряду с макдоналдсами и торгово-развлекательными  центрами скучную и в чем-то тревожную жизнь наших обывателей.

— Кто сейчас идет в священники?

— Самые разные люди идут, представители того самого общества, которое не очень-то и развилось за эти 25 лет в духовном и культурном плане. Сравнивая нынешних студентов и студентов 90-х, я могу сказать, что студенты 90-х годов были куда более вдохновенные.

Нередко в семинарию приходят те, у чьих родителей нет денег купить место в престижном учебном заведении, или кто не рискует поступать в светский институт. Сейчас ведь поступление в семинарию не чревато никакими осложнениями и конфликтами с уполномоченными, с КГБ, с семьей, с окружающим обществом. Не доучился, пошел в другое заведение. Это ни к чему не обязывает. И больше попадает случайных людей. Но, повторюсь, это все очень разные люди, как студенты, приходящие в семинарию, так и прихожане, приходящие на службу в церковь.

Ситуация в провинции еще хуже, там доходит до 1 процента. Это наш актив. А, собственно говоря, евхаристия — это же средоточие духовной жизни.

Вот пришла весть о кончине матушки Ульяны Шмеман, вдовы протопресвитера Александра Шмемана. Он-то как раз постоянно и говорил, во-первых, о том, что средоточием церковной жизни является евхаристия, и только там есть церковь, где есть евхаристическая община, которая не просто собирается на одном приходе, а которая видит в евхаристии смысл своего существования.

А, с другой стороны, указывал на главную опасность для Церкви нашего времени — подмену живой веры во Христа идеологией, как бы она ни называлась. И сейчас мы как раз наблюдаем поразительный, казавшийся в середине 90-х надуманным образ крещеного замполита из фильма «Мусульманин», который мешает главному герою идти к священнику и убивает его на этом пути, на пути к Богу.

Он воплотился у нас в многочисленных крещеных замполитах, иной раз даже и в рясах. Идеология очень часто занимает ведущее место в умах многих и многих наших христиан. Отсюда и этот феномен — православный атеист, православный христианин, не причащающийся и не верящий в бессмертие души.

Об умении видеть человека

Помните нашумевшее выступление российского школьника Николая Десятниченко в Бундестаге в День народной скорби в Германии? Он говорил о «невинно погибших» в лагерях немецких военнопленных. Этот юноша продемонстрировал подлинно христианский подход к войне, и я не понимаю тех, кто навешивает на мальчика ярлыки антипатриота и чуть ли не фашиста. Единственное, что меня радует: видимо, его учителя достаточно хорошо преподают историю, если он задается такими нравственными вопросами.

Действительно, смертность немецких военнопленных в советских лагерях во время войны была почти такой же высокой, как и смертность советских военнопленных в нацистских лагерях. Это еще одно военное преступление. Но кто были эти военнопленные? В основном люди, которых обстоятельства вынудили надеть военную форму и идти убивать, чтобы не быть убитыми. При этом пытающийся честно воевать солдат может вызывать только сочувствие и уважение. А тот, кто совершает военное преступление, должен быть наказан как военный преступник, какую бы форму он ни носил.

Учитель выработал у этого мальчика способность воспринимать людей воюющих как людей живых независимо от того, в какую форму они одеты. И это залог того, что человек будет правильно воспринимать происходящее. Но и когда идет речь о людях, которые воюют на поле брани… Что мы знаем о них? Каковы их мотивы? В мирной жизни люди идейно мотивированно поступают крайне редко, на войне тем более. Да, были идейные нацисты, идейные коммунисты, но в основном воевали люди, которые просто хотели мирной жизни и следовали обстоятельствам.

И я в данном случае не пацифизм проповедую. Свое отношение к войне я могу выразить формулой Ильина: нужно уметь сопротивляться злу силой. Не насилием – не применением силы к слабому, насилие плохо всегда. Но если нет иного пути, кроме как силой, остановить человека, хотящего совершить насилие, то это совершенно христиански обосновано. Просто при этом нужно понимать, что если в процессе сопротивления злу силою ты убивал, обманывал, то в этом надо каяться. Вот я и говорю, что мир настолько несовершенен, что чаще всего приходится выбирать не между тем, чтобы согрешить или не согрешить, а между большим или меньшим грехом. И не у каждого человека хватит силы, ума и совести поступить правильно в такой ситуации.

Еще раз повторю – людей нужно воспитывать на созидании, а не на разрушении, поэтому я за культурно-патриотическое, и еще лучше – христианско-патриотическое воспитание. Оно предполагает, что все люди братья, и христианин должен быть патриотом всего мира христианской культуры и христианской цивилизации, внутри которой, да, возникали войны, и это грех христиан друг перед другом. И поэтому священник должен молиться не о победе армии своей страны, а о том, чтобы его воюющие духовные чада не потеряли христианский облик. Надо стремиться предотвращать войны, но нужно быть реалистом, войны будут, видимо, до Второго пришествия сопровождать мир. Однако Евангелие не отменяется даже во время войны и нужно оценивать войну с точки зрения Евангелия.

А вообще я не понимаю, почему тема Второй мировой войны у нас рассматривается как основная тема русской трагедии XX века. Наша трагедия началась с Первой мировой войны – она сделала неизбежной революцию и все последующие несчастья нашей страны, которые продолжались вплоть до 1990-х включительно, я имею в виду, например, афганскую и чеченские войны. И вот сейчас, вступив в XXI век, мы, конечно должны помнить век XX – один из самых страшных веков русской истории, а может быть, самый страшный по числу жертв, которые мы понесли. Но говорить об этом нужно совсем в другой тональности. Тема войны очень важна, но важнее всего тема мира.

Крик души выдающегося режиссера

Фильм снят в традиционном для отечественного кинематографа стиле: черно-белый, идущий два часа, с высокопрофессиональной, по-театральному тонкой игрой актеров. Исключением здесь, пожалуй, к сожалению, являются исполнители ролей главных героев Антон Риваль и Евгения Образцова. Его сюжет состоит из ряда новелл, формально пронизанных судьбой главного героя, часто между собой сильно разнящихся.

В оценках фильма «Француз» уже прозвучали рассуждения, что это очередной опус, обличающий советский период истории, показывающий, во что была превращена страна сталинским режимом. Но подобный взгляд на фильм, по моему мнению, не соответствует его сути. Я посмотрел этот фильм дважды, и он для меня повод говорить не столько о кино или даже о нашем историческом прошлом, сколько о духовном состоянии нашего общества именно в его современном состоянии…

Кадр из фильма «Француз»

Пусть фильм нарочито посвящен памяти одного из выдающихся диссидентов Александра Гинзбурга. Пусть в нем прослеживается история известного литературного альманаха «Синтаксис», ставшего одним из манифестов диссидентского движения. Не это имеет значение.

Мне доводилось некогда беседовать с Андреем Сергеевичем Смирновым лично. Он хорошо сознает, что народ, нравственно не преодолевший грех предшествующих поколений, народ, не научившийся стыдиться грехов своих предков, а ухитряющийся гордиться всем, что было в его истории, – такой народ обречен на духовное умирание. Поэтому-то мне кажется, что последний фильм Смирнова «Француз» – это крик души выдающегося режиссера.

Посмотрев фильм «Груз 200» Алексея Балабанова, тяжелый и с художественной точки зрения спорный, Смирнов сказал: «Для меня это рассказ о том, как люди относятся друг к другу – человек человеку самый настоящий волк. 

Режим, длившийся в нашей стране более 70 лет, построенный на тотальном терроре, привел к резкому изменению душевной организации каждого, к тому, что человек в социалистическом обществе действительно другому человеку был волком. К сожалению, в сегодняшней России отношение человека к человеку остается во многом таким же агрессивным и бесчеловечным. О бесчеловечности внутри общества говорит Балабанов».

К счастью, подобного рода фильм сам Смирнов не снял. Стилистика его «Француза» другая, театральная, публицистическая, что, впрочем, временами негативно сказывается на художественной стороне фильма как произведения киноискусства. Но подобно тому крику, который в свое время вырвался из груди Балабанова, фильм «Француз» является аналогичным криком Смирнова, обращенным к нашему обществу. 

«Есть вещи, о которых на исповеди не говорят»

— Историк и священник — эти две профессии легко уживаются вместе?

— Ну, это создает ряд проблем. До революции в духовных семинариях занимались просвещением и образованием, а в духовной академии — еще и наукой. Поэтому в духовных академиях доминировали, как их называли, «пиджачники» и «сюртучники», то есть миряне — те, кто мог целиком себя отдавать науке. И поэтому я как потенциальный ученый был обречен. 

Я профессор духовной академии, заведующий кафедрой, — и при этом 32 года являюсь священником и преподавателем духовной школы. Из-за этого совмещения я не стал серьезным ученым, хотя кое-какие данные у меня для этого были. Так и остался на уровне просветителя, преподавателя семинарии. Служение отнимает время и силы, потому что это не только временные, но и экзистенциальные задачи (если ты имеешь прихожан, а не просто работаешь «пасхальным» священником, который служит только по большим праздникам, как бывало нередко с профессорами-протоиереями до революции).

С другой стороны, мне именно как специалисту по истории Русской Православной Церкви было чрезвычайно важно снизу и изнутри наблюдать объект своего исследования. Ведь на лекциях мы чаще всего говорим о церковной политике, об исторических деятелях, но не о человеке в Церкви

А история не сводится к королям, епископам или полководцам. История — это жизнь маленького человека. 

— Как из историка становятся священником? Вы закончили университет, все было как у всех — а потом?

— Я стал воцерковляться еще в старших классах школы, а заниматься в дальнейшем мечтал русской религиозной философией. Но в середине 70-х годов идти на философский факультет не имело смысла, там был сплошной марксизм, и я пошел на исторический. Это давало возможность посмотреть, во-первых, на исторический контекст русской религиозной философии; а во-вторых — попытаться понять, как проявляли себя русские философы в нашей государственно-политической и культурно-общественной жизни. Поэтому я стал заниматься историей русского либерализма, ибо большинство наших религиозных философов в политическом плане были либералами. 

Но при этом от карьеры историка меня отвращал очень серьезно воспринятый призыв Солженицына, который тогда был для меня кумиром. «Жить не по лжи». Последним островком такой жизни была Церковь. Как говорил Петр Яковлевич Чаадаев: «Христианином можно быть одним образом — это быть им вполне». А значит, надо идти туда. 

— Вы тогда еще не понимали, что Церковь находится под жестким контролем власти?

Протоиерей Георгий Митрофанов: По мироощущению я – белогвардеец

— Конечно, понимал. Тем более что после экзаменов в духовную семинарию у меня состоялась «профилактическая беседа» с майором КГБ

Он говорил, как важно, чтобы Церковь в международных контактах представляли люди с высшим университетским образованием. Я сказал, что никаких таких амбиций у меня нет, я хочу просто быть священником — возможно, на каком-то дальнем приходе

«Это хорошо, — говорит, — но все же помните, что мы всегда сможем помочь вам в вашем дальнейшем росте, а для этого мы должны регулярно встречаться, и вы никому не будете об этом рассказывать». — «Что, — спрашиваю, — даже на исповеди?» И он мне ответил такой замечательной фразой: «Есть вещи, о которых даже на исповеди не говорят». Вот такой был разговор. 85-й год. 

— А как вообще священник мог избежать общения с КГБ? Вас же вынуждали сообщать обо всех, кто крестился, и фактически доносить на прихожан. Как вы это обходили?

— Я не герой, мне просто повезло, я через этот опыт не проходил. Спустя 2 года этот же человек пригласил меня на встречу, но я не пошел, потому что в духовную академию, где я тогда не только учился, но и еще работал помощником заведующего библиотекой, приехал помощник Егора Лигачева и все помещения должны были оставаться открытыми для его обозрения. Я не пошел на встречу с представителем КГБ, потому что в духовную академию приехал представитель ЦК КПСС. Это был 1987 год, и больше кагэбэшники на моем жизненном горизонте не появлялись. 

Начни я служить на несколько лет раньше, это была бы проблема. И деревенский приход бы не спас, к сельским священникам тоже приходили и даже их пытались вербовать. Иногда такие визиты носили формальный характер, но могли быть отнюдь и не формальными. Все документы сохранились, но были закрыты по инициативе нашего церковного священноначалия. 

А теперь я с ужасом вижу, что иные скоро и гордиться начнут своими связями со спецслужбами. Дескать, мы были патриотами, мы родине служили.

Кино не о прошлом

Это обращение не только к молодежи, которая недавно открыла для себя в фильме Юрия Дудя «Колыма» историю ГУЛАГа и удивилась. Ведь большинство даже не предполагало, что нечто подобное могло существовать. Реакция на фильм Юрия Дудя показательна и не может не печалить. Его фильм выглядит рядовым на фоне того, что было снято с конца 80-х годов. Те фильмы смотрели, им ужасались, казалось, что показанное в них кровавое прошлое навсегда ушло, мы преодолели его. Но на самом деле, через 30 лет после первого открытия гулаговского прошлого, а ГУЛАГ – это самый выразительный символ коммунистического периода, Дудь вновь открывает, теперь уже для себя и своих ровесников, прошлое, чтобы оно вновь было предано забвению, как и то, что многие из нас открывали тогда, в 90-е.

О чем это говорит? Только о нравственной безответственности общества по отношению к собственной стране.

История нашей родины, в которой жили отцы, деды, прадеды, не воспринимается нами как своя.

«Мы ленивы и нелюбопытны… замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов», – хочется напомнить строки из пушкинского «Путешествия в Арзрум».

Я категорически не согласен с теми, кто считает, что фильм «Француз» обличает советское прошлое. Да, он рисует советское прошлое, каким оно было в конце 50-х, когда проходил фестиваль молодежи и студентов 1957 года. Да, Москва показана в разных ракурсах, выразительно, достоверно.

Главный герой – потомок русских эмигрантов, ощущающий себя французом, человек левых взглядов, приезжает в страну, но открывает не просто коммунистический мир. Он открывает родину своей матери и отца.

Еще важнее в фильме с прекрасными актерскими работами Натальи Теняковой, Нины Дробышевой, Александра Балуева, что в нем показаны люди, олицетворяющие русскую духовную, а не только и не столько социальную элиту. К сожалению, отчасти присущая фильму нарочитая публицистичность делает образы этих людей в чем-то условными. Слишком уж пафосно две старые дворянки, прошедшие многолетний ад ГУЛАГа, рассуждают о генеалогических деталях своих родословных. А отец главного героя, хотя и закончивший славившееся своим фундаментальным математическим образованием Михайловское артиллерийское училище, дилетантски неубедительно выступает перед зрителем как философско-математический гений, доказавший бытие Божие с помощью теоремы Гёделя, которая была сформулирована в Германии в тридцатые годы, когда он между двумя лагерными сроками пребывал на должности бухгалтера в Калинине. Прошедшие ГУЛАГ и выжившие, они выглядят живыми мертвецами, обращенными в прошлое.

Кадр из фильма «Француз»

ГУЛАГ действительно систематически уничтожал элиту на всех уровнях: от дворян до купцов, от интеллигентов до священников, от казаков до кулаков. Он уничтожил все свободомыслящее и честное, что было в стране. Показав этих людей, Смирнов в первую очередь напоминает, что прославление советского периода за какие бы то ни было подлинные, а чаще мнимые успехи является попранием памяти тех, кто стал жертвами этого режима. Он будто пытается напомнить современникам, что идеализация и возвеличивание советского гулаговского прошлого – не просто преступление, это кощунственный грех по отношению к тем, кто стал жертвами этого периода. И в этом смысле фильм оказывается не кино о прошлом, он – кино о настоящем…